В одно январское утро, морозное и темное, священник отец Николай, пятидесятилетний мужчина, опаздывал в церковь, где ему предстояло провести венчание. Церковь находилась в пригороде, минут тридцать по железной дороге, а сегодня как назло случилась поломка на линии, и когда священник, наконец, дождался поезда, времени у него оставалось совсем мало. Вагон набился до самой крайней степени - он смог протиснуться только в центр тамбура, не дальше; его зажали со всех сторон, снег на рясе скрипнул и быстро растаял от теплоты тел - белые хлопья остались только на плечах. Когда поезд тронулся, головы пассажиров сонно покачнулись, свет моргнул, а с синеющей улицы через запотевшие автоматические двери проникали и ложились на потолок четкие тени деревьев, в ветвях которых запутались и умирали фонари. И по мере того, как поезд набирал ход и все чаще слышался спотыкающийся стук колес, потолок быстрее и быстрее сбрасывал с себя вереницы теней, но тут же его опутывали новые, и никак не удавалось ему от них избавиться. Запах рельсового масла, до этого вполне ощутимый, даже резкий, ослаб.
Священник изловчился, задрал рукав и недовольно взглянул на часы. Что делать? Теперь уже ничего от него не зависело. Он невольно разглядывал прижавшихся друг к другу пассажиров. Некоторые закрыли глаза, и это успокаивало ему нервы, но все же он так и не мог до конца перебороть скопившийся осадок. Опоздать на церемонию венчания, где он одно из главных лиц, если не самое главное, - нет, очень неприятно, тем более он лично договаривался с женихом, невестой и родственниками.
"Господи, помоги мне… чтобы все было хорошо… отче наш…"
Вдруг… кое-что привлекло его внимание и оборвало молитву. Удивленно вскинув брови, священник смотрел на мужчину и женщину, которых он не сразу заметил: они стояли поодаль, возле самого выхода, стояли так близко друг к другу, что пушистая шуба женщины, белая, с хрустальными каплями влаги, мягко щекотала черную кожаную куртку мужчины. Тот закрыл глаза и один раз, устало облокотившись на железную стену, выпрямил спину, но эта поза показалась ему неудобной, и он подернул плечами и ссутулился. Голова женщины была повернута в сторону, и густые усы мужчины почти касались женской щеки, а дыхание мельчило локон ее прически на десяток отдельных волосков, и когда поезд неосторожно замедлит ход, а головы пассажиров опять сонно покачнутся, мужчина, потеряв равновесие, наверняка непроизвольно коснется губами ее бледной кожи. Но не это поразило священника.
"Это они? Нет, не может быть. Что они здесь делают? Не на поезде же решили ехать на собственную свадьбу. Да и живут они, кажется, в пригороде, недалеко от церкви… и все же какое сходство! Поразительно! Если бы ее голова была повернута к мужчине, я бы уверился, что они знакомы, а так у них отсутствующие выражения лиц, и именно поэтому, мне кажется, я вижу уже меньше сходства, чем есть на самом деле. Нет, это не они. Исключено!"
Но потому быть может, что он уж слишком решительно вынес это заключение, священника так и не оставляла мысль, что эти двое знают друг друга, а не стоят впритык только из-за тесноты. Ведь если бы это были жених и невеста, ему и не следовало так уж спешить, а расслабиться и, быть может, даже подремать в тесноте до своей остановки. Ну а если время свадьбы принципиально, тогда что же…
"…я мог бы обвенчать их прямо в поезде, по их согласию и когда бы у меня было все необходимое", - священник закрыл глаза, удивляясь такому неожиданному повороту своих мыслей. Он представил себе тот же самый тамбур, только все, все вокруг пропитано было светло-коричневыми оттенками, как в воспоминаниях героя кинофильма. Снег на одеждах превратился в конфетти. Поезд шел все медленнее, и не было уже на потолке ни одной тени, только желтые пятна света, шершавые по краям. Ни звука, даже стук колес растворился. Пассажиры все также теснились, но теперь лишь от радостного экстаза и созерцания жениха и невесты: он целовал ее шею, а она, закинув голову назад, счастливо смеялась и сверкала зубами. Нежный запах фиалок, вплетенных в ее волосы, забирался в ноздри; тамбур благоухал. Стены и автоматические двери сверкали от пены и брызг пролитого шампанского…
Часто теперь обуревали его странные фантазии, но прошедшим летом произошло событие, после которого не мог уже он относиться к привычному ходу вещей так, как прежде, событие, вдохнувшее в затертые страницы его прошлого прежнюю четкость и, (чего он должен был бы бояться более всего, но по причине того, что лет до тридцати жил в миру и даже пускался в романтические похождения, так и не мог себя к этому понудить), пошатнувшее его религиозное восприятие мира. Однажды вечером его сын вернулся из театра с девушкой; они покраснели от смеха и удовольствия, и, чтобы немного успокоиться, сели за стол в кухне и пили душистый "Бейлис крем". Священник слышал их разговор из своей комнаты; единственное, что отвлекало его, - плотная зеленая штора, так и не снятая после зимы, которая теперь под сильными порывами ветра из форточки то и дело сбрасывала что-нибудь со стола: тетрадь с хорошо различимыми словами на первой странице "С меня хватит!", перьевую ручку, имевшую на корпусе странную золотистую надпись "Чернильный Пигмалион", старую мягкую игрушку-арлекина с почерневшими от времени пятнами вина в желтых ромбиках рукава… вконец, зазвенев, оказалось на полу и распятие.
-М., тот, который играл бульварного писателя… как это у него хорошо получилось и с какой деланно-искренней интонацией утверждать, что он ничего не может понять в собственных произведениях - настолько они необычные…
-Когда это было?
-Ты как раз отлучился - тебе позвонили, и ты вышел на дорогу…
-Там на обочине влажная высокая трава и так сумрачно, что я чуть было не промочил ноги.
-Бедненький… обратил внимание на его часы?
-Да.
-На самом деле это были не часы, а счетчик. Каждый раз, когда в магазинах покупали его книгу, ему поступал об этом сигнал, и цифра менялась… для того, чтобы ему становилось хорошо на душе. Но он уже к этому привык и испытывал равнодушие.
-Я и это упустил. А ведь счетчик все время пищал… ну а толку то?..
Певучий двухголосый смех, смягченный кремовым паром.
-Пойдем еще раз, и я все увижу от и до.
Когда девушка ушла, они долго ссорились; потом сын - (он был не слишком набожен, как, собственно, и его отец в его возрасте), - увез девушку, и вот уже полгода священник не видел ни его… ни ее.
"Если бы он только мог простить меня… она так похожа была на его мать… конец ее жизни явился началом его… после этого я вверил себя Богу, но правильный ли путь я избрал? Я никогда не переставал… помилуй Бог, что случилось со мной?.." - мысли священника едва не обращаются в шепот, и тут спотыкающийся стук колес замедляется, а потолок все тяжелее и тяжелее прогоняет с себя тени - скоро остановка. Запах рельсового масла усиливается, и когда вагон, наконец, заглатывает в свои стены автоматические двери, свет в тамбуре, словно прощаясь с несколькими выходящими пассажирами и встречая новых, моргает не один, а целых два раза. С трудом удается священнику очнуться от тяжелых воспоминаний, но все же постепенно они сменяются в его мозгу прежним удивлением от сходства мужчины и женщины с теми, кого он едет сегодня венчать… он думает, такое же ли это сильное сходство, как и девушки сына - с его женой, умершей много лет назад.
…Через минуту, когда поезд тронулся, мужчина снова попытался прижаться к стене, но и на сей раз испытал не больше удобств, чем в предыдущий. Чтобы отвлечься от всегда раздражавшей его тесноты и от тех проблем, которые возникли перед ним в последние годы, он стал в деталях припоминать необычный сон, приснившийся ему прошедшей ночью, приятный, так что он даже пару раз усмехнулся в подушку. Ему снилось, будто он позвонил мастеру освещения, но когда тот поднял трубку, мужчина не поздоровался с ним, а сам выслушал, что ему говорили.
-Я все сделал, как ты просил. Поднял рампу. Зрители увидят всю ее подноготную. А зеркала… зеркала увеличат эффект… ты ведь этого хотел?
Мужчина ответил не сразу, но не потому, что испытывал неуверенность, - он вспоминал тот день, когда увидел ее первый раз, в оперном театре, и полюбил, и как это рознилось с тем, что он чувствовал теперь после восьми лет супружеской жизни. Тогда зеркала по обе стороны сцены обращены были к зрителю и отражали небо, затянутое тонкими вечерними облаками, и горизонт, перекрест которого волновались травяные соцветия. Вдоль сцены была протянута гирлянда с разноцветными треугольными флажками - как в цирке. К запаху травы примешивался преддождевой озон. Прекрасное, печальное пение и музыка складывались с осторожным шумом природы и, достигая крещендо, прорывали небо первыми раскатами грома…
-Да…
…По прошествии нескольких лет после свадьбы ее талант быстро сошел на нет, но никто этого не заметил. Она-то, конечно, знала правду о себе, и все чаще и чаще выплескивала на него отрицательную энергию - только такая и была в ней, остальное - маска; их брак распадался на глазах, но у него не хватало духа разорвать последние связующие нити, и дело даже не в том, что он оставался без гроша в кармане. Нет. Ему просто хотелось уйти, громко хлопнув дверью. Как? Покуда у него не было ответа на этот вопрос, он напряженно ждал. Два дня назад, после их очередной ссоры, она уехала готовиться к выступлению, а затем позвонила ему и сказала, чтобы он немедленно приехал к ней на концерт; по ее тону он сразу мог почувствовать, что если не исполнить просьбу, это будет последней каплей, и он нехотя стал собираться, но в последний момент заснул на кушетке, - и тогда ему приснился разговор с мастером по освещению.
Проснулся он рано утром, и еще можно было успеть на концерт, если выехать тотчас же…
…Когда поезд, приближаясь к новой остановке, снова замедлил ход, мужчина несколько раз моргнул глазами и пробормотал еле слышно:
-Теперь я, кажется, знаю…
То, что увидел он во сне после того, как сказал "Да" и положил трубку, дало ему ключ. Но слишком уж часто он твердил себе и доказывал, что больше не любит ее. Слишком.
Тени на потолке остановились и, как только автоматические двери раздвинулись, образовали ограждение платформы; та оказалась пуста, и никто не вышел, - вот почему свет в вагоне горел ровно и ни разу не потух. В правом верхнем углу проема сиял фонарь - огромное светло-синее пятно.
Но вот поезд тронулся, и все приходит в движение. От мужчины так крепко и приторно пахло одеколоном, что женщина с трудом это выносила. Она мечтала, чтобы сейчас рядом с ней стоял кто-то другой… нет, не просто кто-то, но человек, с которым она познакомилась два года назад и который однажды бесследно исчез. "Нас разлучил ребенок… - думала женщина, - как… как это получилось?.."
В тот вечер они пошли посмотреть на цыганский табор, который несколько дней назад раскинулся возле города. Это была его идея, а она не протестовала, но когда он внезапно передумал идти на представление, а вместо этого направился к черному с желтыми, похожими на печенье, звездами шатру гадалки, стала его отговаривать. Он спросил ее, что в этом собственно такого и почему бы ему не узнать свою судьбу. В ответ она замешкалась, поглядела в сторону - ей не хотелось говорить, что она против из-за религиозных соображений; в результате она только произнесла:
-Просто не делай этого и все. Я прошу тебя.
Но он уверенно покачал головой и сказал, что долго не задержится.
-Я хочу знать свою судьбу. Нашу. Нашу судьбу, понимаешь? Вот так-то… - и поцеловал ее в лоб.
Ее взгляд потеплел, но белки все еще сохраняли в себе испуганные красные прожилки. Она неуверенно выпустила его руку, но прежде чем он скрылся за провисшим входом, через который видна была чуть теплящаяся масляная лампа - свет в ней подрагивал, точно веко сновидца от осторожного прикосновения пальца - послышался вдруг отчаянный детский возглас.
-Что такое? - он обернулся и выпрямился. Возле дороги стоял мальчик в майке и шортах; лицо его покраснело, и он посасывал палец - только бы не расплакаться; другая рука его сжимала красный воздушный змей, - эй, что случилось? Ты потерялся? Где твоя мама?
-С моей мамой все в порядке. Она на представлении.
-Так-так! Бери меня за руку и пошли к ней.
-Нет, нет, прошу тебя, прежде отыщи мой думпер. Такой небольшой, красно-белый, он заехал в траву, и я не могу найти его.
-Ну… хорошо. Где ты играл с ним? Покажи мне.
-Вот здесь.
-Ага… - он наклоняется, заходит в траву, и пока ищет, мальчик бегает вдоль дороги и пускает воздушного змея; его руки простерты к небу, леска натянута во всю длину, и ветер играет на ней, как на струне. Один раз мальчик оборачивается и смотрит на женщину, нетерпеливо переминающуюся с ноги на ногу, и вдруг зачем-то хитро подмигивает ей.
-Есть! Нашел!.. - восклицает внезапно мужчина, - вот твой думпер. Возьми и пошли, - он отдает ему игрушку, но в этот самый момент мальчик вдруг выпускает веревку, на которой парит и совершает небесные сальто змей, и тот улетает в поле.
-Ой!.. Что же я натворил! Можешь поймать его?
Мужчина раздраженно смотрит на мальчика.
-Да ты, я вижу, решил погонять меня?
Тот в ответ начинает реветь и крепче сжимает думпер двумя руками, так, будто игрушку сейчас попытаются отобрать.
-Ну ладно, ладно, успокойся. Я мигом, - мужчина бросает взгляд на женщину, просит, чтобы она последила за мальчиком и снова заходит в высокую траву, гораздо быстрее чем в прошлый раз, - оно и понятно, ведь змей уже далеко. Довольно скоро мужчина срывается на бег, хотя это походит на возню в сугробах одеяла; иногда он спотыкается, даже падает, но чем быстрее он двигается, тем дальше и дальше от него объект преследования, и вот уже исчезают и змей, и мужчина из поля зрения женщины и мальчика, оставшихся на дороге. Они ждут его пять, десять минут, а потом она отводит ребенка к матери в зрительный зал, где гремят бездушные звуковые осколки представления, выпущенные из алчной сценической пасти.
-Я принесу тебе змея, когда он вернется, - она старается перекричать этот дьявольский гул, а потом снова возвращается на дорогу… и ждет… ждет… ее белки воспаляются все больше… больше…
-…Ты меня пугаешь!.. Куда ты пропал?!..
Ждет… ждет…
…И вот уже женщина вообразила, что он все-таки вернулся из своей странной погони за воздушным змеем, которую она видела теперь своей памятью как на замедленном повторе. Он вернулся и стоял рядом с ней, в этом вагоне, в черном фраке, плотно прижимаясь своей грудью к ее груди, - так, что даже хрустела роза в его петлице, - целовал ее губы, шею, ласкал руками распущенные волосы, лежащие на свадебном платье. Снова пассажиры превратились в счастливых созерцателей, а растаявший снег - в конфетти, и все вокруг имело светло-коричневый оттенок…
Женщина ехала к своей тете, которая работала парикмахером. Она сядет перед зеркалом, и все то время, пока тетя умело щелкает ножницами, а мягкие колечки волос бесшумно опускаются под ноги, будет рассматривать огромный старый календарь за спиной, во всю стену, с фотографией синих лиственниц, на иголки которым нанизаны солнечные зайчики.
-Посмотри на меня, - будет увещевать ее тетя, - я всю жизнь посвятила себя этому, и если бы ты знала, как мне теперь хорошо, как светло на душе.
И тогда женщине покажется, что ее судьба действительно предопределена, а через приоткрытое окно врывается не только холодный ветер, но еще и тихий звон церковных колоколов. Где-то, где-то звонят колокола…
…Тени на потолке тамбура бледнеют и почти что растворяются, как шоколадные хлопья в молоке, а темнота на улице отступает. Электрический свет в вагоне гаснет, и его сменяет другой - хмурый, серый, проникающий во все предметы и в людей. Следующая остановка… позднее утро…
