Мать и старшая сестра учили мальчика, как правильно взбираться на памятник. Стоя справа, метрах в пяти от гранитного исполина, они подсказывали ему, как надо ставить ногу, куда и на что смотреть, а также, каковы его шансы не сорваться вниз. Ребенку было тяжело: то и дело скользили его ноги по узкому наклонному бордюру, который выступал из боковой грани кубовидного постамента, - и иногда его старания, длившиеся пять, десять, а то и пятнадцать минут, ни к чему не приводили, потому как по истечении этого срока он все же совершал неверное движение и, в результате, соскальзывал вниз. Бордюр тянулся точно по диагонали грани, но если мальчик доберется до верхнего его края - это далеко еще не значит, что цель близка, ведь там-то как раз и начинается самое сложное: памятник по краям гладкий, и на верхней грани постамента не за что зацепиться, ибо она целиком переходит в высокий сплошной подлокотник кресла; перелезть через него появится возможность, только если добраться до верха, но перелезть-то далеко не так просто, ведь будет мешать высокая спинка; придется еще развернуться, наклониться вперед и поймать руками каменное предплечье, которое лежит на подлокотнике, а потом освободить ноги от опоры и постараться подтянуться.
Итак, мальчик медленно продвигался вперед. Поначалу ему следовало смотреть на рисунки, которые были вырезаны на грани куба: глаз с отходящими от век длинными ломаными ресницами, напоминавшими спицы зонта, - вместо зрачка внутри виднелся сгорбленный зародыш; человека, поднявшего над гримасничающей маской костра убитое животное; несколько мужских профилей, ноги которых были перепачканы виноградным соком - красная с синим отливом краска с запахом брожения… Довольно скоро рисунки сменились гербовыми барельефами: орлами, копьями, иероглифическими хитросплетениями, - а чуть позже, когда мальчик преодолел половину пути, мать с сестрой закричали в один голос:
-Смотри на лес! Смотри на то, что лес показывает тебе! - и он, подняв голову, приготовился наблюдать за густыми деревьями, росшими за памятником.
Но прежде, чем удалось ему что-либо разглядеть, ноги его вдруг сами собою поехали вниз, и, снова оказавшись на первой половине пути, он должен был опять смотреть на грань куба, но почему-то на том месте, где раньше были барельефы, теперь его встретили простые рисунки. Нет, нет, он соскользнул совсем чуть-чуть, а не в основание куба, просто что-то изменилось под действием неизвестных сил. Очень скоро ему вторично удалось преодолеть середину; на сей раз только одна мать кричала ему смотреть в сторону леса, а сестра лишь пристально наблюдала. Вероятно, задумалась или… умерла?..
Он не знал, куда именно ему следовало смотреть. На какое дерево или его часть? На ствол или крону? Или в те места, где деревья, фехтуя, смыкали окончания ветвей?..
Но скоро он нашел ответ на эти вопросы - его глаза сами отыскивали то, что показывал лес; и манипуляция листьями и ветвями, походила на пластичные тени умелых рук, что соединяются в световом пятне в животных, в людей, в вещи; подобно тому, как каждый палец и запястье скрывали за собою целые мириады пальцев и запястий, также и лист, и ветка дерева обращались в созвездия листьев и в паутину из веток. А может быть даже листья и ветви скрывали за собою мириады пальцев и запястий, потому как снова показывали они ребенку людей, которые были и которые еще будут через многие, многие века и тысячелетия. Точно зеркальные створки, могущие украсть любой фрагмент того, что в них отражается, листья то ловко поворачивались ребром, то прогибались, то разрывались на кусочки самой необычной формы, - лишь бы изображение выглядело как можно более натуралистично, - а ветви верховенствовали над ними, доходя, порой, до самого крайнего произвола. Мальчик видел, как удлинялась линия жизни на руке каждого человека - изображавшие ее черенки листьев складывались друг с другом - постепенно она стала такой длинной, что целиком и полностью опутала людей, превратив их в мумии, а в этом состоянии они уж точно не могли бы сотрудничать со смертью. Хлорофилловые пятиконечные звезды над головами людей расправили углы, превратившись в камни, до которых можно было не только достать рукой, но при этом даже не обжечься. И сквозь всю эту полифонию изумрудной графики, которой дышал лес, тут и там проглядывало сангиновое небо.
Единственное, что оставалось неизменным по ходу всего путешествия - мальчик должен был поворачивать голову вправо и смотреть на знак гармонии, нарисованный на стене одного из близстоящих домов, - ровно тогда, когда мать и сестра предупреждали его об этом, - смотреть, как видоизменялся этот знак по мере продвижения вперед или соскальзывания назад. Нижняя, черная с белым кружком часть знака нарисована была на каменном выступе из фундамента, верхняя, белая - на самой стене дома, - вот почему знак мог сомкнуться и принять обычную форму лишь тогда, когда наблюдатель стоял прямо напротив него; но чуть стоило отойти в сторону, и половинки расходились. Подспудно мальчик догадывался, что если половинки разойдутся слишком сильно, он сорвется и полетит вниз. ("Слишком сильно", вероятнее всего, означало следующее: верхняя половина уйдет влево или вправо до такой степени, что ее прямое основание, смотрящее вниз, не будет иметь общей части с прямым основанием, смотрящим вверх, у нижней половины; или, может быть, мальчик увидит между основаниями "крышу" выступа из фундамента, но этого следовало опасаться меньше, потому как расстояние между памятником и домом было все же значительным). Но он то и дело признавался себе, что если бы мать и сестра не подсказывали ему смотреть на гармонию, (или, скорее, на то, что могло ею оказаться), он часто забывал бы это делать.
Почему? Неясно.
И вот мальчик опять соскользнул, хотя вроде бы делал все правильно: и ноги ставил четко, плотно прижимая носки ботинок так, чтобы ненароком не увидеть в полированной поверхности своего отражения, и тело держал в равновесии, и смотрел туда, куда нужно было, - не так, чтобы уж очень далеко соскользнул, и все же прилично; но каждый раз, когда ему, быть может, следовало испытать досаду, его зрение вдруг начинало затуманиваться, как в молоке, - белизна поглощала досаду. Порой на мальчика накатывала сильная усталость, и его двигала вперед лишь мысль о том, что если он все же заберется на памятник, его ждет коробка ванильных конфет, засунутая подмышку, или медяки, вставленные в каменную ушную раковину, но все же он не знал точно, какую получит награду, - тогда его ум посещало сомнение, но тут же мама и сестра начинали подбадривать и кричать, как же это хорошо, как прекрасно оказаться на вершине.
На вершине? Он вряд ли смог бы встать памятнику на голову, так что, вероятнее всего, имелось в виду сесть ему на плечи и постучать по ней ладонями, как по барабану.
Хотелось ли ему когда-нибудь, чтобы бордюр, по которому он двигался, превратился в лестницу? Если и да, тотчас же вспоминал он, что в лестнице ровно столько ступеней, сколько пожелает тот, кто идет по ней. Стало быть, вряд ли он сумел бы остановиться в своих желаниях, когда дошел бы до верхней грани куба, и не уступил бы соблазну уйти далеко в небо.
Как бы там ни было, в конце концов, он приноровился и соскальзывал уже не так часто и на меньшее расстояние, нежели то, которое удавалось ему преодолеть каждый новый раз, - и рано или поздно он должен был добраться до конца бордюра, вот он уже почти достиг его, - а потом ему еще нужно будет как-то развернуться; до сих пор он не представлял себе, как сумеет это сделать, избежав падения, но надеялся, что мать и сестра будут руководить его движениями: какую ногу следует поворачивать сначала, куда опираться рукой и т. д., а также, что не подведет и не разойдется в разные стороны знак гармонии. Ну а если его родные бросят его на произвол судьбы или он еще раньше упадет вниз или, наконец, не сумеет поймать руками каменное предплечье на подлокотнике кресла, что же, и здесь он спасен, даже если и не знает об этом сейчас, - у самой земли мальчика поймает его собственное тело, стоящее на плитах…
